Simon Dean Lewis | Саймон Дин Льюис
11 июля 1823 | фактически - 194, на вид - в районе 40
безработный

Jacob Benjamin Gyllenhaal

ПЕРСОНАЖ
Родственные связи:
Кевин Льюис - отец, мертв.
Дороти Льюис (Говард) - мать, мертва.
Ана Льюис - сестра, мертва.
Джессика Льюис - сестра, мертва.
Мари Льюис (Уилсон) - супруга, мертва.

История:
[indent]  [indent] тогда
Родился в семье Кевина и Дороти Льюис. Штат Род-Айленд, Уорик. Был вторым ребенком в семье. Разница со старшей сестрой - Аной - составляет три года; с младшей - Джессикой - 7 лет. Мать была учительницей в школе, благодаря чему дети семьи Льюисов были обучены грамоте, отец - гордым землевладельцем, дающим ему право голоса на выборах.

Отец привил Саймону убеждение, что вне зависимости от того сколько денег есть в кармане у мужчины он должен уметь справляться с работой по дому, требующей его внимания. В час нужды - чтобы выполнять ее самому, в час достатка - чтобы контролировать рабочих. И что любая работа, за которую ты берешься, должна выполняться на славу.

После окончания школы помогал отцу на ферме, работал на лесопилке, своими руками отстроил пару церквей и новую школу, когда детей стало слишком много для старой. женился поздно, в возрасте тридцати лет. Как и мать Мари была учительницей в школе, девушкой воспитанной и кроткой, но, как выяснилось много позже, обладала скверным здоровьем. Детей у пары не было, беременности прерывались на ранних сроках. Незадолго до ухода мужа на фронт заболела чахоткой и умерла.

Мобилизовать Саймона не собирались, считался слишком старым для войны, на фронт пошел вместо мужа младшей сестры, ибо у них только-только родились две девочки-близняшки и молодой отец был нужнее дома. Уходил из дома с некоторым фатализмом, считая, что если и не вернется домой живым, то хоть никто особо грустить о нем не будет: у сестер свои семьи, а родители будут утешаться внуками. Отсутствие детей его в это время даже немного радовало - не оставит сиротами, что, для мужчины, было не приемлемым результатом личной воли.

К свему удивлению прошел страну от Род-Айленда до самой Луизианы. Несколько раз был ранен, отлеживался в госпитале и возвращался в строй. Был участником Виксбергской кампании, в ходе которой под руководством Уилисса Гранта после многодневной осады наконец-то была захвачена крепость Виксберг. В тот же день армия Союза разгромила армию КША при Геттисберге. О сдаче порта Хадсон Саймон узнает спустя несколько недель и приносит эту новость во Фрей-Роуз, куда шел навстречу отряда Бенджамина Баумволле. Дойти дошел, отсиживался в болотах несколько месяцев, ведя партизанскую деятельность, здесь же и нашел свою смерть. В день отхода из города отстал от Бенджамина и оказался в топях. Вместе с ним было еще три человека, которых после считали пропавшими без вести, а затем - погибшими.

[indent]  [indent] сейчас
Спустя сто пятьдесят четыре года был возвращен болотами в мир живых. Для самого Саймона это было минутным погружением под воду, в попытке скрыться от незнакомцев на берегу. Пару дней искал следы отряда, но за тщетностью попыток решил вернуться назад и попросить помощи в городе. Закономерно пошел в тот дом, где его знали и слуги и несколько человек из хозяев, которым он мог доверять - к Баумволле. Неладное заподозрил еще на подходе, но выбора особо не было, голод и мокрая одежда в середине октября - пусть и гораздо теплого нежели в его родном городе -  диктуют свои условия, и мужчина стучится в окно кухни, привлекая внимание Корнелии-Роуз.

---

Дополнительно:
Рост: 6 футов (183 см); волосы: темные; глаза: голубые.
На спине имеется пара рубцов от огнестрельных ранений, на пояснице шрам от ножа. Неопределенное количество мелких шрамов на предплечьях и ногах.
На почтительное "Вы" со всеми современными устройствами и историей начиная с 1863 года.
Умеет и любит работать руками.
Пропал в болотах в середине октября 1863 года в возрасте 40 лет, вернулся в середине октября 2017 без каких-либо внешних изменений.
Баптист.
Курит и не отказывает себе в алкоголе.

- Ешь, только не пищи! - лупоглазый мышонок, последний из выводка, немигающей бусиной смотрел на парня и забавно шевелил носом, от чего усы, опаленные некогда огнем свечи, дергались и щекотали шею Андреаса. Зернышко за зернышком исчезало в пасти животного, и юноша беззлобно ругался на единственного друга, - вот же бездонное брюхо. Такой маленький, а прожорливый.
Мыш возмущенно пискнул и тут же получил несильно по носу пальцем:
- Сказал же не пищи! Знаешь, что с тобой будет, если ОН тебя услышит?
Мыш не знал, и Андреас ему даже завидовал. Не знал, что при обнаружении ему в лучшем случае переломят шею, как было с его матерью и частью братьев и сестер, а в худшем Мельник подвесит его за хвост на столбе и будет с отвратительным, булькающим, словно кипящая густая похлебка, смехом наблюдать за тем, как птицы растерзывают маленький серый меховой шарик.

- Эти мыши! - сердито кряхтел мужчина, - вечно от них одни проблемы. В лучшем случае зерна утащат, так-то ладно, то пережить можно, много ли зерна ода мышь унесет? Крохи! Но они же еще и мешки с мукой прогрызают, глупые создания. Они же не знают в каком мешке мука, а в каком зерно! Для них все едино, а что вреда от этого больше - им все равно. А еще и гнездо могут там устроить и все... весь мешок можно выкидывать...
И палка больно била по выступающим под кожей ребрам Гензеля, ибо Мельнику показалось, что тот недостаточно усердно ищет мышиные лазы. А попробуй их тут найти, в темноте. На ощупь что ль? Так покусают же, а кто знает какую заразу здешние мыши разносят? Но пока миловало. Мышь с выводком нашлись, и были убиты. Только один остался. А сейчас сидел у парня на плече, жевал размоченную в молоке мякоть хлеба и толи сам грелся, толи Гензеля грел - черт разберет.

А двумя пролетами выше, в той части старой мельницы, где находилась комната, служившая спальней мельнику и его сестре, скрипела кровать, а под кроватью скрипели половицы. И вообще - все скрипело от яростного осеннего ветра. Скрипело, свистело, завывало. В такие дни, коих уже было не мало за плечами близнецов, здесь, на окраине Германии, было особенно тоскливо. Постоянно казалось, что лопасти, обтянутые плотной, выгоревшей на солнце парусиной, не выдержат, оторвутся и улетят к черту, но методичное свистящее "вшуууух", разрушало все надежды на подобный исход. Хороши были мастера, на славу делали, до сих пор стоит. Видно, что мельнице не один десяток, да что там, не одна сотня лет, об этом и отполированный тысячами прикосновений жернов говорит, и потемневшее, местами разбухшее дерево перекрытий, и камни самой мельницы, покрытые зеленоватым мхом с северной стороны.
- Черт те что... - шепчет Гензель и сдирает очередную мозоль с ладони. Знает, что нельзя, а все равно сдирает. Может надеется, что придет гувернантка или их старая экономка Мария и отругает, а после приложит к сорванному волдырю прохладную ватку, пахнущую спиртом, и замотает на сутки белым бинтом. Но никто не приходит, и никто не ругает. Лишь глаза сестры посмотрят с укором, коли Грет заметит, а коль не заметит - так никто и не скажет ничего.
Сквозь какофонию звуков слух уловил всхлип, распознал его и обгрызенные ногти больно впились в ладонь. Резкое движение, и звяканье цепи заглушается очередным завыванием ветра, и уже в запястье впивается край кандала.
Мышонок юркнул под рубаху и ноготками защекотал по спине вниз. "Предатель!", горько подумал Гензель и вытащил всаженный в стену крюк из стены. Медленно, лишь бы ступени лишний раз не скрипнули, а цепь звенела как можно реже, юноша на ощупь поднимался по лестнице. Он знал, что до двери спальни ее не хватит, но хватит до соседней комнаты, где хранились мешки с мукой, откуда по желобу их спускали в повозку. До комнаты, где за общей стеной стояла кровать Мельника, и именно у стены спала Гретель. До комнаты, где в деревянном полотне была найдена трухлявая доска, которую можно было снять с гвоздей и...
Просто прикоснуться к Ней. Вновь почувствовать тепло ее тела, раздразнить себя мыслями и воспоминаниями до боли в груди и до меньшей боли сжать ее пальцы в своих. Засов, смазываемый сливочным маслом, поддался без труда и вот уже Андреас подцепляет торчащую шляпку гвоздя и силясь через щели в досках разглядеть лицо сестры, находит под одеялом ее руку.
"Только не кричи", мысленно молит он и переплетает свои пальцы с ее. Несмотря на постоянную домашнюю работу, коей не знала Андреа в их родном доме, ее пальцы все равно мягкие и нежные. Не чета его огрубевшим, покрытым мозолями и шершавым, точно точильный камень. Он едва слышно ухает филином, как в детстве, когда они гуляли по лесу и он смешил ее, пытаясь повторить за птицами, и чувствует - услышала.